Время в женской колонии тягучее, серое, как свалявшийся войлок. Оно не идет, а сочится, пропитывая с

Время в женской колонии тягучее, серое, как свалявшийся войлок. Оно не идет, а сочится, пропитывая стены бараков и души заключенных безразличной тоской. Для Светы это время было адом персональным, концентрированным. Ее ненависть, плотная и тяжелая, как сырой торф, была обращена не на судью, не на вертухаев, даже не на покойного мужа, чьи кулаки годами выбивали из нее жизнь, пока она не взялась за нож. Ее ненависть была нацелена в небо. В безмолвное, пустое небо. Он появился в их молельной комнате месяц назад. Невысокий, с бородой, в которой седины было больше, чем черноты, и с глазами, которые, казалось, вбирали в себя весь свет и не отражали ничего. Но главное — он молчал. Он не говорил проповедей. Не утешал. Не отвечал на вопросы. Он просто приходил, зажигал перед иконами лампадку, вставал в угол и молча молился все отведенное время. Потом так же молча уходил. Для других заключенных это было чудачеством. Для Светы — личным оскорблением. «Он такой же, как и Бог, — цедила она сквозь зубы товарке по нарам. — Такой же глухонемой. Когда этот урод меня ногами метелил, Бог молчал. И этот теперь приходит, зыркает и молчит. Смотрит на нас, как на тараканов». Ярость внутри Светы росла, искала выхода. Она зрела, как гнойник, и в один промозглый октябрьский день прорвалась. Паисий стоял у окна, глядя на плац, залитый ледяным дождем. В молельной комнате, кроме Светы, никого не было. Она вошла, и тишина ударила ей в уши, как набат. Это была его тишина. Тишина Бога. — Ну что...